– А-а! То-то, я смотрю, ему на месте не сиделось. Есть еще кто-нибудь? Пустите.
– Здравствуйте. Ничего, что я к вам?
– Пожалуйста. Вы писатель?
– Да. Вот все пишу, знаете.
– Создаете разные художественные произведения?
– Так точно.
– Отображаете?
– Обязательно. Увижу – отображу. Увижу, знаете, и тут же отображу.
– А время летит?
– Летит. Летит стрелой.
– Двадцать лет занимаетесь творчеством?
– Извините, только пятнадцать. Но все-таки дата, не правда ли?
– Безусловно, дата. Но для юбиляра мало.
– Мало?
– Маловато.
– А если включить службу в госучреждениях?
– М-м-м…
– Тогда можно натянуть и все восемнадцать.
– Все-таки недостаточно.
– Тогда простите. Я, конечно, не смею… Но так хотелось немножко стимулироваться.
– Да, каждому хочется. Ну, до свиданья. Сектор искусств налево по коридору. Федор Иванович, отметьте товарищу пропуск. Есть еще кто-нибудь?
– Какой-то мальчик дожидается.
– Пионер?
– Нет, беспартийный.
– Давайте беспартийного. Здравствуй, мальчик, ты чего пришел?
– Здравствуйте. Я писатель.
– Как писатель? Сколько ж тебе лет?
– Пятнадцать.
– Что-то ты врешь, мальчик. Тебе не больше двенадцати.
– Честное слово, дяденька, пятнадцать. Это я только на вид маленький. А вообще я старый, преклонный.
– Какой бойкий мальчик. Время-то стрелой летит, а?
– Стрелой, дяденька.
– Ну и что же?
– Общественность беспокоится. Хочет дату отметить. Как-никак, десять лет состою в литературе. Надо бы юбилей. Я уже помещение подыскал – кино «Чары».
– Какой там юбилей, мальчик! Сам говоришь, тебе пятнадцать лет. Когда ж ты начал писать? Пяти лет, что ли?
– С четырех-с. Я – вундеркинд, дяденька. Как Яша Хейфец. Только он на скрипке, а я в области пера, песни и мысли.
– Ну, иди, иди к маме!
– Мне к маме нельзя. Я на нее памфлет написал. Мне юбилей надо. Устройте, дяденька!
– Нельзя, мальчик, стыдно плакать. Ты уже большой. Федор Иванович, отведите его в ясли. Сколько там еще дожидается?
– Два музыканта, шестнадцать актеров, восемьдесят один писа…
– Нет, нет, нет! Не могу больше. Пусть обращаются в свои домоуправления. Там стандартные справки, там пусть и юбилеи.
Дошло до того, что в газетных редакциях больше всего стали бояться не злых маньяков со свеженькими перпетуум-мобиле под мышкой, а людей искусства, которые терпеливо домогаются напечатания своих портретов, биографических справок, а равно перечня заслуг как специфически писательских, так и общегражданских (верный член профсоюза, поседевший на общих собраниях, пайщик кооператива, неуемный активист, борец). Некоторые привозят свои бюсты, отлитые по блату из передельного чугуна. В редакции бюсты фотографируют, но стараются не печатать.
Самый юбилей описан не будет. Кто не знает этого странного обряда, находящегося где-то посредине между гражданской панихидой и свадьбой в интеллигентном кругу. Хорошо, если юбиляр человек веселый, вроде Василия Каменского, и факт увенчания его лаврами, ко всеобщему удовольствию, превращает в здоровую шутку. А некоторые принимают юбилейный разворот всерьез, отчего и скучнеют на весь оставшийся им отрезок жизни. Отрезок, надо сказать, не маленький, в особенности если юбилей устраивает себе вундеркинд или автор, у которого есть за душою только один рассказ, да и то это не рассказ, а вступительный взнос в горком (иначе не приняли бы в члены).
Юбилеи бывают с выставкой произведений, бывают и без выставки (это если нет произведений). Но эта ужасающая деталь не мешает торжеству. Произведения произведениями, а юбилей юбилеем.
Если нет произведений, то юбилей принимает, конечно, несколько обидный характер для именинника. Его называют незаметным тружеником, полезным винтиком в большой машине, говорят, что в свое время он подавал надежды, что не худо бы ему опять их подать, – вообще унижают необыкновенно. Но юбиляр этого сорта все стерпит. На худой конец не плохо быть и винтиком. Винтик доволен.
Юбилейные зверства продолжаются. Чаша веселья «растет, ширится и крепнет». Юбилею грозит опасность превратиться в старосветский бенефис или полубенефис, с подношением серебряных мундштуков и подстаканников из белого металла братьев Фраже.
Ну разве приятно будет, товарищи, услышать такие разговоры:
– В этом году покончил на полный бенефис с ценными подношениями.
– Вам хорошо, романистам. А вот мне, автору очерков, дают только четверть бенефиса и ордер на калоши.
Что, приятно будет?
1933
Каждый хвалит тот вид спорта, которым он увлечен.
Когда теннисисту предлагают сыграть в волейбол, он высокомерно улыбается и поправляет складку на своих белых штанах. Из этого ясно видно, что он считает волейбол занятием грубым, вульгарным, недостойным выдержанного спортсмена из непроизводственной ячейки.
Городошники возятся у своих квадратов, бормочут странные, медвежьи слова: «тыка» и «ляпа», мечут окованные медью дубины и в восторге бьют себя по плоским ляжкам. Вид у городошников совсем не спортивный. Длинные черные штаны и развалистая походка делают их похожими на грубиянов-шкиперов из маленькой гавани. Они всем сердцем преданы городошническим идеям. Когда они видят теннисный корт, над которым летает легкий белый мячик, их разбирает смех. Можно ли, в самом деле, заниматься такими пустяками!